class="p1">Есть наука кратология. Честное слово, есть. Словарь «Кратология» весит килограмма два. У кратофилии (мой неологизм; у меня есть о ней роман; три издания, АСТ) есть своя физиология. Тот, кто жесток и властен, оргазмирует. Мильтон с его требованием свободы слова, конечно, не все сам придумал, история свободы длинная-длинная, но любой цензор, как бы его ни звали и чем бы он ни руководился, обязательно словит свой оргазм — и уже не откажется. Не сможет. Кайф. Гормональное буйство. «Всякая власть развращает; абсолютная власть развращает абсолютно», написал в 1887 году лорд Актон. (Только завистливый люмпен читает это фразу лорда-историка и политического мыслителя так, будто деньги там лопатой и веселые девочки в бассейне с шампанским. Нет.)
Ныне все по-прежнему, как в интереснейшем XV веке, разве что у нас электричество, а у них еще не было. (Переходим к финалу, а то я случайно напишу еще один роман или прямо диссертацию, а читателю страдай тут: я же наступлю на все интеллектуальные мозоли, у меня к ним бережности нет.) Одним словом, когда про цензуру, это про власть. Когда про власть, это про секс (Генри Киссинджер). Когда про секс, это про свободу. Когда про свободу, это философия и толкование, холивар и война как таковая.
Книжек теперь всем хватает (мечта ювелира сбылась), тираж не ограничен (мечта цензора не сбылась). Начинается новая цензура: идет ИИ. Люди, вы так и не договорились? Ну и ладушки. Эксперимент окончен.
Нам уже не допеть романс о наказуре, рожденной в контактные времена. Наступила эра бесконтактной и невидимой цензуры, от которой уже не отшутишься, не отмотаешься, жаловаться некому, диссидентствовать негде и не перед кем. Гутенберг не видит, к его счастью, как цифровизуют (прости Господи), запрещают книжки (смешно), даже уничтожают (наивное варварство). Это не один лишь рудимент патрицианского сознания и страх, что плебс не так поймет сакральный текст. Это что-то психотическое, нервное, как любая самоцензура, чудище обло, озорно и сами знаете, но и еще что-то новое. Или ностальгия по живой жизни вкупе с абсолютным непониманием, что не только 2020 ковидогод переселил нас в другой мир.
Для эффекта последнего абзаца попробую выйти из разудалого тона и выскажусь умеренно патетично. На любой серьезности сейчас негласное табу, требуется стеб а ля утомленный, перекормленный культурой постмодернизм, а я не люблю цензуры общественного мнения, посему дальше серьезная фраза.
Вот она: любой цензор-в-душе, который знает-как-надо (корпоративный рыночник, таргетолог, идеологический отдел ЦК, сам-себе-унтер-офицерская-вдова и пр.) мнит себя, того не зная сам, Сикстом VI и немножко Иваном Гончаровым, но если первый сначала стал Папой Римским, а второй написал роман «Обломов», то нынешние развлекаются домотканой кратофилией, не управляя даже собой. Конечно, они не понимают, что такое искусственный интеллект. Белковые (мы в глазах ИИ; термин) привычно сбиваются на мораль, то бишь первородный грех различения добра и зла, так и не прочитав Книги Бытия, где будете как боги, знающие добро и зло, твердо пообещал Змий женщине, после чего ей, доверчивой бессмертной, пришлось стать Евой (в переводе «жизнь») смертной. И умереть.
(Как. Было. Обещано.)
Пространство состояний
Стеклянные бусы! Редко, о, о, о! мы редко моем шампунем стеклянные красно-зеленые бусы ручной работы, купленные тебе мужем в случайной поездке в какой-нибудь Выборг, откуда потом годами сквозят непрочностью бытия городские развалины, просительно наметая-надувая холмики быта; о! как редко мы радуемся отмене Олимпиады! О, как мы зажили внутри! Карантузники. Кто-то — карантье. Самоизолянты. А что! Все сидят, а на миру и…
Сегодня промываю бусы. День удался. Кто-то из советских, кажется, писателей придумал, что ревность и жалость унижают человека. Тезисы крайне удобные. На жалости, с кровью вылетевшей из туберкулезных уст Горького, долго каталась советская школа, сочиняя пионерские, гордые, сволочные сочинения. А в умы неверных мужей хорошо пошел и пассаж о ревности: так ты унижаешь меня ревностью?! Действительно: в разгар пандемии зрелая дамочка с девическими локонами буро-фекального цвета кокетливо спрашивает вожделенного мужчину в личке, не проговорился ли он на фоне высокой температуры о чем таком своей жене. Откуда быть ревности!
Карантин вселенским крылом накрыл ущербные парочки, будто единой крышей. Многие пары сложились, разложились, и ничего страшного не произошло. Главное, уже никто не будет врать себе, надеюсь, что надо быть вместе ради детей. Поскольку никаких детей никто не воспитывает, детишек умониторили, и ничего душевненького уже не предвидится. Межполовые отношения пришлось выяснять вне зависимости от стажа и качества отношений. Уже не крикнешь своей бабе про унижающую ревность, ибо в ответ можно получить от нее настоящую большевистскую жалость поварешкой по кумполу — без права переписки.
* * *
Мы счастливые люди: наяву проживаем 2020 год. У меня юбилей — был — на необитаемом острове Пресня, в центре дикости — мы с мужем (о, как плюшево это антикварное выражение! под штапельные ручки вышагивают по заднику фона пузатенькие неработающие пенсионеры в ожидании индексации, обсуждая банкет на серебряную свадьбу, и как бесшумно все это накрылось медным, как выражалась фрондирующая интеллигенция, тазом!) вышли наружу, и стал мой день рожденья тайным променадом. Шли двое по пустынной улице человекоразмерной ширины, приятно узенькой, по золотому сечению спрятанной внутрь Трехгорки, где архитектурно-политическая эклектика, красный кирпич и метеоцентр, и вдруг видим, как погодный шаман дает интервью тележурналистам. Они в защитных тряпочках, но и без оных они боятся чихнуть на Романа Менделевича38, ибо Роман Менделевич обещает лето с тепловыми волнами вверх-вниз. Многим дома и так душно, а тут еще лето впереди. Одна надежда на конституцию.
Минувшей весной банальный квартальный прогноз погоды распускался роскошным смысловым букетом будущее-как-таковое. Позвольте мне изъясняться пышно до маловкусицы. Говорить о 2020 годе без патетики у меня пока не получается. Чтобы вам не мучиться, дочитывая до точки, я сразу скажу: время роскоши, восторга, завершения дел, отложенных на потом, и важнейших навыков, полученных из воздуха. Я поступила в университет, где учат тому, о чем я пишу роман, потому что все былое, о чем писал прозаик Е. В. Черникова полвека, более не имеет актуальности для данного прозаика. В Голливуде говорят: несите фэнтези, оно все моднеет, но я не хочу трясти пространство, выдумывая миры: еще в прошлом веке я перекопала Папюса и Шюре, а что нам делать в Голливуде после Папюса! Не говоря уж о Шюре. Кроме того, эзотерню экзотерического уровня давно заключил в трубу писатель П. Пусть уж допашет свою ниву. Когда писатель не умеет описывать любовь и смерть, ему никак без эзотерни, никак. Нарочно ставлю ударения, чтобы читатель не задумывался. Не надо.
* * *
Сами видите: смелость в мыслях до разнузданности. Объясняется отсечением социума и выходом из болезненной зависимости от взятых на себя обязательств. Одно из них — мой литературный клуб в книжном доме «Библио-глобус». Все мероприятия в мире остановились, и Москва примкнула к шоу, а то вдруг ВОЗ-и-ныне-там осудит. И я осталась без ежемесячного самоистязания. В чем мука? Публика полюбила мой клуб и ходит, любит уникальную ласку, свет и атмосферу. Мало кто понимает, зачем мне мое шоу. Простецы думают, что я работник магазина. Усложненные простецы думают, что я пиарюсь. Ни одна душа не верит, что я всего-навсего люблю микрофон. Это мой крик о разводе с одной из прошлых профессий: я пятнадцать лет говорила в прямом радиоэфире не останавливаясь. После простора бесконечных автоизлучений любой человек болен, как опытный космонавт,
